Однажды художник Иван Айвазовский отправился Нью-Йорк со своей выставкой. В порту его встречал переводчик. Увидев, художник сходит по трапу с лёгким чемоданом, он очень удивился
— Маэстро, — благоговейно обратился он к Айвазовскому, — а где же ваши прославленные картины?
Художник с серьезным видом ответил:
— Голубчик, по дороге поиздержался, пришлось всё продать, но вы не волнуйтесь, ещё нарисую. Где тут у вас Ниагара?
Айвазовского тут же отвезли на Ниагарский водопад
— Маэстро, — не унимался сопровождавший художника переводчик, — а где же ваши кисти? Холсты?
— Пока ничего не надо, — ответил Айвазовский, доставая из кармана блокнот и карандаш.
Художник примостился возле окошка ресторана с видом на величественный водопад и стал что-то быстро набрасывать в блокнот. Переводчик заглянул через плечо. Было сделано несколько набросков карандашом. Потом Айвазовский стал наносить цифры, и вскоре рисунки были усеяны целой сетью разных чисел.
— Что это? — спросил оторопевший переводчик.
— Это, батенька, цвет. Я очень хорошо знаю гамму цвета Чёрного моря. Беру его за основу, а остальные оттенки записываю в качестве кода, беря за исходный цвет крымской волны. Ну а теперь мне нужна мастерская. И столяр для изготовления рам.
И действительно, в скором времени потрясающие морские пейзажи были представлены на суд американских любителей русской живописи.

  Есенина я знал давно — лет десять, двенадцать. В первый раз я его встретил в лаптях и в рубахе с какими-то вышивками крестиками. Это было в одной из хороших ленинградских квартир. Зная, с каким удовольствием настоящий, а не декоративный мужик меняет свое одеяние на штиблеты и пиджак, я Есенину не поверил. Он мне показался опереточным, бутафорским. Тем более, что он уже писал нравящиеся стихи и, очевидно, рубли на сапоги нашлись бы.

Как человек, уже в свое время относивший и отставивший желтую кофту, я деловито осведомился относительно одежи: — Это что же, для рекламы?

Есенин отвечал мне голосом таким, каким заговорило бы, должно быть, ожившее лампадное масло. Что-то вроде: — Мы деревенские, мы этого вашего не понимаем… мы уж как-нибудь… по-нашему… в исконной, посконной…

Его очень способные и очень деревенские стихи нам, футуристам, конечно, были враждебны. Но малый он был как будто смешной и милый.

А что такого плохого сделал в жизни Есенин? Десяток столов перевернул, десяток морд набил, да кто его знает, может, все морды — за дело… Если в чем виноват был, так покаялся и сам себя наказал. Слишком жестоко наказал, незаслуженно. А есть люди, которые ни стола не перевернут, а весь век по одной половице ступают, и тихими, скромными людьми считаются, но ведь предадут в любой момент, раздавят. Их никто хулиганами не называет. Конечно, можно писать плохие стихи и быть хорошим человеком. Но писать хорошие стихи и быть плохим человеком нельзя».

Настоящие сливки с Есенина Евтушенко снял 3 октября 1965 года, прочитав на юбилейном вечере поэта в Колонном зале Дома союзов стихотворение «Письмо Есенину».

С комментариями приведу его целиком не в том виде в каком оно было напечатано через двадцать с лишним лет, а как было прочитано.

Поэты русские, друг друга мы браним.

Парнас российский дрязгами заселен.

но все мы чем-то связаны родным,

любой из нас хоть чуточку Есенин.

И я Есенин, но совсем иной,

В колхозе от рожденья конь мой розовый.

Я, как Россия, более стальной

и, как Россия, – менее березовый.

Есенин, милый, изменилась Русь,

но сетовать, по-моему, напрасно,

и говорить, что к лучшему, – боюсь,

ну а сказать, что к худшему, – неправда (позже «неправда» исправлено на «опасно»).

Какие стройки, спутники в стране,

Но потеряли мы в пути неровном

и 20 миллионов на войне,

и миллионы на войне с народом.

Забыть об этом, память отрубив,

Но где топор, что память враз отрубит?

Никто, как русскиe, так не спасал других,

никто, как русскиe, так сам себя не губит.

Выступление транслировалось по центральному телевидению в прямом эфире. На этом месте трансляция была прервана «по техническим причинам».

Но наш корабль плывет. Когда мелка вода,

Мы посуху вперед Россию тащим.

Что сволочей хватает – не беда.

Нет Ленина. Вот это очень тяжко.

И жалко то, что нет еще тебя

и твоего соперника‐горлана.

Я вам, конечно, вовсе не судья,

Но все-таки ушли вы слишком рано.

Когда румяный комсомольский вождь

На нас, поэтов, кулаком грохочет,

И хочет наши души мять, как воск,

И вылепить свое подобье хочет —

Его слова, Есенин, не страшны,

Но трудно быть от этого веселым.

И мне не хочется, поверь, задрав штаны,

бежать вослед за этим комсомолом.

Далее следует «паровозное» четверостишие, в окончательный вариант не вошедшее.

Мой комсомол – те, с кем я в строй хожу,

Кто в Братске строит, на Алтае сеет.

Мой комсомол, за кем бежать хочу,

Вы – Пушкин, Маяковский и Есенин.

Порою больно мне и горько это все

И силы нет сопротивляться вздору,

И втягивает жизнь под колесо,

Как шарф втянул когда-то Айседору.

Но надо жить. Ни водка, ни петля,

Ни женщины – все это не спасенье.

Спасенье ты, российская земля,

Спасенье – твоя искренность, Есенин.

И опять два «паровозных» четверостишия, из окончательного варианта исключенные.

Кто говорит, что ты не из борцов?

Борьба в любой, пусть тихой, но правдивости.

Ты был партийней стольких подлецов,

Пытавшихся учить тебя партийности.

И пронося гражданственную честь

Сквозь дрязги коммунального Парнаса,

Хотя б за то, что в ней Есенин есть,

Я говорю: Россия, ты прекрасна.

И русская поэзия идет

Вперед сквозь подозренья и нападки

И хваткою есенинской кладет

Европу, как Поддубный, на лопатки.

Однажды во время дружеских посиделок в приятной компании Вольфганг Амадей Моцарт предложил своему другу Гайдну пари: что тот сыграет на фортепиано сочиненный им этюд. Проигравший должен был выставить полдюжины бутылок шампанского.
Моцарт набросал на листке бумаги несколько нотных строчек и подал Гайдну. Тот мельком взглянул на ноты и нашел пьесу очень лёгкой для исполнения. Он сел за инструмент, сыграл несколько тактов и вдруг остановился и воскликнул:
— Как же я могу это сыграть? Обе мои руки заняты исполнением пассажей на разных концах фортепиано, а между тем одновременно я должен брать ноты в средней клавиатуре… Нет, это совершенно невозможно!
— Позвольте, — сказал Моцарт, — я сыграю
Он сел за инструмент и начал играть. Дойдя до того места, которое, казалось, технически исполнить невозможно, он, к удивлению всех присутствующих, нагнулся и стал прижимать нужные клавиши носом.
Все присутствующие разразились громким смехом, оценив шутку.
В итоге спор Гайдн проиграл и поплатился шестью бутылками отличного шампанского.

Все фотографии и большинство текста с сохранёнными лексикой и орфографией взяты из открытых источников интернета и не предполагают коммерческого использования.